Пойманную рыбу – в каждой не меньше трех килограммов – он положил в мешок, кое-как взвалил на плечо и, кряхтя, понес домой. В кладовой Валюша помогла вывалить кету в приготовленную жестяную ванну.

– Икру вырежи, посоли, – сказал он. – До утра не держи, как в прошлый раз, храниться будет плохо. А рыбу завтра посоли. Придется тебе, я уеду – до обеда не буду…

Он опять пошел на речку и, когда приближался к своему месту, увидел, что кто-то уже был там: темный силуэт сидел на берегу и вроде курил – будто повеяло на секунду дымком. Сан Саныч с опаской замедлил шаг, но поворачивать назад было поздно, человек почувствовал его, обернулся, и оказалось, что он и правда курил: пламенел в темноте уголек. Он вытащил сигарету, сказал что-то вполголоса, чего никак было не разобрать, но Сан Саныч уже узнал его по голосу: это был Иван Иванович Куцко.

– Ты пока ходил, – громким шепотом сказал старик, – у тебя вся сетка в рыбе и на дно легла. – Старик стал подниматься, кряхтя и держась за худую грудь, оберегая ее, словно боясь, что из нее, как из старого решета, тотчас высыплется наземь какая-нибудь усохшая шелуха. Кое-как поднял телогрейку, на которой сидел, так же кряхтя, стал влезать в нее: сначала одной неловко скрюченной и слишком высоко поднятой рукой, потом все пытался поймать ее сзади другой.

– Не спишь… – произнес Сан Саныч и, уже не глядя на старика, вовсе не изображая отвлеченность и ленивость, а и в самом деле став совсем равнодушным к нему, подошел к узкой расщелине, где неслась зажатая землей река, остановился словно в раздумье.

– Я вынать не стал, – сказал старик, тихо покашлял, прислушиваясь к звукам в груди.

– Мог бы и вынуть… – сказал Сан Саныч, но без упрека. Наклонился, стал осторожно вытаскивать сетку. Затихшая было рыба, глотнув воздуха, забилась, еще больше накручивая на себя дели, вырывая сетку из рук. «Всего несколько штук, а накрутили, не разберешься», – думал Сан Саныч. Дед Куцко принялся помогать, но больше мешался, суетился, пытаясь сбоку тянуть одной рукой.

Они вытащили сеть, и старик, устало дыша, отошел на прежнее место, опять прикурил сигарету, пряча огонек в ладонях. И стал торопливо, мелко затягиваться, причмокивая, а потом, отводя сигаретку и покачивая огоньком в воздухе, сказал тем же громким шепотом:

– Я давеча был в дизельной… Говорили, что Мамедов опять свою бабу мутузил, а потом голый на улицу ходил, матом орал.

– Ну?.. – Сан Саныч сидел на корточках, выпутывал рыбу.

– Вот, значит… А через неделю свет выключат, солярка кончается, и никто не привезет.

– Ну?..

– А я в свое время колхоз обеспечивал полуторным запасом солярки.

– Ну и молодец… – опять вяло откликнулся Сан Саныч, не отрываясь от дела. Крупный, килограммов на пять, самец кеты накрутил на нижнюю клыкастую челюсть жвак сетки так, что Сан Саныч, как ни старался, не мог распутать узел. Тогда он в сердцах вытащил нож, отхватил рыбе выпирающую челюсть, выдернул самца из сетки, бросил в воду – не столько из-за бракованности рыбы, он все равно солил тушки, головы не использовал, сколько от нетерпимости, хотя вовсе и не отдавал себе отчета в этом, но чувствовал раздражение: на эту рыбину, на деда Куцко, на самого себя. Он и прогнал бы деда, но нельзя было так поступать с этим человеком. И знал: все, что говорил дед, – пустое, не это главное из того, что он принес.

– Еще Карпов на почту пять посылок снес: наверно, икру послал…

– Хорошо. Знаю. Тот еще браконьерище…

– Вот так-то…

Они помолчали. Сан Саныч наспех зашивал большую прореху в сетке, а старик пыхтел сигареткой, и в груди его громко сипело, булькало. Сан Саныч же вдруг даже не подумал, а почувствовал, что было куда сильнее, чем обдуманное, что человек этот, пожалуй, умрет скоро. Было это странное чувство: видеть живого, о чем-то рассуждающего человека, но не видеть в этом живом жизни, ее уже как бы и не было в скрипучем организме. Сан Саныч подумал о том, что те девятнадцать лет, которые Иван Иванович Куцко провел в тюрьмах и ссылках, наверное, не то чтобы сильно изменили человека – о каком уж изменении в той костоломке можно было говорить, – а, скорее, родили, и даже не родили, а выкинули совсем другое, новое существо, а то, что было когда-то прежним Иваном Ивановичем, давно умерло на нарах, стекло в парашу. Кто он теперь, этот человек, Иван Иваныч? Самый грошовый на острове пенсионер, тень человека, мелкий стукачок. А до тюрьмы имя его гремело по всему Дальнему Востоку! Иван Иванович – но не Куцко, а Семенюков. Да, Семенюков. Герой Социалистического Труда, он за полтора десятка лет свой рыболовецкий колхоз «Утро Родины» отладил в настолько стройный и сложный механизм, в котором не только отменный работяга, но и последний забулдыга был пристроен к месту и, вращаясь в этом механизме хотя и полуржавой скрипучей шестереночкой, все-таки тащил что-то, что ему было по силам, – тащил в общую копилочку, и она пухла-тяжелела, наливалась миллионами. Отменная икорная, крабовая и лососефилейная продукция шла за кордон, а в страну возвращалась валюта, много валюты, на несколько миллионов долларов ежегодно, из которых пара граммов перепадала и колхозу. Так что хозяйство Семенюкова по праву числилось в рублевых миллионерах. В миллионерах значился не только колхоз, при Семенюкове водился на острове персональный легальный советский миллионер, капитан МРСа-14 Слепцов. А если уж быть совсем точным, думал Сан Саныч, этот миллионер, капитан Слепцов, до миллионера все-таки немного недотягивал: было на его сберкнижках даже меньше девятисот тысяч рублей. Но его все-таки называли миллионером – всему острову сквозь пелену зависти приятно было сознавать, что есть и у них свой доморощенный богатей, на богатея, впрочем, совсем непохожий: скромный пожилой дядечка в мятом морском кителе с протертыми локтями – на материке такие дядечки, одетые в старые стираные пиджачки, в те годы стояли в длиннющих очередях за ливерной колбасой. Насколько Сан Саныч помнил, пенсионер Слепцов, донашивавший старенький китель, помер, на свое счастье, еще до рублевого обвала, оставив своим капиталам единственного наследника – Родину. Помер в тот же год, когда на остров после почти двадцатилетнего отсутствия вернулся отощавший и постаревший бывший председатель колхоза. А вот успели они увидеться либо миновали друг друга на отрезках своего времени, Сан Саныч не знал, да и спрашивать Ивана Ивановича было недосуг.

Председатель Семенюков Иван Иванович, обогащавший колхозников, Родину и капитана Слепцова, был отменный трудяга, он служил советской власти искренне, совестливо, и было это в его крови – беззаветная такая служба – не из страха, это уж точно, и не от рвачества или карьеризма, а что-то загоралось в человеке, когда поручали ему дело, и он – нет, не пытал себя работой, – пылал в работе, с лихостью, с азартом, забывая про сон, про выходные, про отпуска, про наживу. Вот уж о чем он меньше всего думал, так это о наживе. Доверие власти окрыляло его, и он отдавался ей целиком, без остатка. В семьдесят первом, что ли, году поехал Иван Иванович в Москву получать Героя Соцтруда, попал в короткий телерепортаж, в котором сам Генеральный секретарь толстомясым своим лицом тыкался в перепуганное лицо Ивана Ивановича. А потом и фотография Героя, и большой очерк о нем были опубликованы в «Труде», этот номер газеты островитяне-колхозники увидели еще до ожидаемого возвращения отца родного. А ждали его с заготовленными транспарантами и любительским духовым оркестром. Но Иван Иванович не вернулся. По слухам, доехал он только до Южно-Сахалинска, был чествован в кабинетах областной власти, а потом исчез. Просто исчез. И было его исчезновение настолько тихим и незаметным, без всплесков на поверхности, без кругов, как если бы исчез не прославившийся новоиспеченный Герой Соцтруда, а какой-нибудь затрапезный пропитуха, собиратель пустых бутылок, бомж или даже ничейный дворовый пес. Когда же кто-то потянулся было задать компетентным органам неуместный вопрос об исчезновении Героя Социалистического Труда Ивана Ивановича Семенюкова, то еще более компетентные органы, носящие строгие гражданские костюмы мышиного и кротовьего цветов, вездесуще появлявшиеся там, где задавались неуместные вопросы, – органы эти намекнули, что